Архип Иванович Куинджи. Биография-характеристика М.П.Неведомского
Все здесь цитированное - лишь обрывки разговора, кратко занесенные в дневник под свежим впечатлением в ту же ночь, когда доктора Гурвич вернулся домой от умирающего... Но и эти обрывки обнаруживают всю недюжинность этой крупной личности, этого «самоучки», почти не признававшего книги и чтения, но работавшего мыслью над кардинальными вопросами человеческой жизни и пользовавшегося минутами передышки между приступами своего смертельного недуга для беседы на такие темы... Этот человек, полный такой редкостной любви, такой страсти к жизни и ко всему живому, расставался с жизнью мучительно - до ужаса...
Однажды в светлый, солнечный день он лежал в гостиной, а один из друзей заметил на окне пышным красным цветом расцветший кактус и обратил внимание больного на яркий цветок: Архип Иванович, запрокинув голову, посмотрел и - тотчас, закрыв лицо руками, с ожесточением крикнул:
- Не хочу я видеть... Зачем показываете мне это?
В другой раз жена, думая развлечь его, впустила в комнату одного из пернатых пациентов Куинджи - воробья, и опять - только боль и ожесточение вызвало это в умирающем...
Физические муки доходили до того, что Архип Иванович убеждал и молил врачей дать ему яду: он не хотел признавать доводы «врачебной этики», которая налагает запрет на подобные medicamenta heroica... Несколько раз в последние недели делал он попытки покончить с собой...
Утром, в четверть восьмого, 11 июля 1910 года мучения прекратились.
Против обыкновения, никто из друзей в эту последнюю ночь в квартире Куинджи не ночевал: врач посоветовал им уйти, чтобы исключить возможность беседы. Утро было особенно беспокойное: больной метался и несколько раз порывался встать... Вера Леонтьевна спустилась к швейцару, чтобы позвать его на помощь к фельдшеру... В этот момент Архип Иванович услал последнего позвонить по телефону к врачу, но, словно не доверяя фельдшеру, сам поднялся вслед за ним, - в одном белье вышел на площадку лестницы и навалился всем телом на перила... Фельдшер повел его в квартиру, с трудом поддерживая его грузную фигуру... На пороге Архип Иванович умер...
13 июля, вечером, гроб с телом покойного был поставлен в церкви Академии; отсюда на следующий день, после отпевания, перенесен на Смоленское кладбище для погребения... Я сказал перенесен - это точное выражение: всю дорогу до кладбища ученики и друзья Архипа Ивановича несли гроб на руках... За гробом следовала колесница, сплошь покрытая венками, с массой живых цветов... Среди надписей чаще других попадалась такая: «Архипу Ивановичу» - говорившая о простом, сердечном отношении к умершему...
По дороге несколько фигур, никому не ведомых, бедно одетых, с явственной печатью нужды на лице, присоединилось к шествию... Кое-кто из них теснился поближе к гробу. На вопрос: «Разве вы знали покойного?» - один из незнакомцев ответил: «Как же не знать?., нашего-то Архипа Ивановича!» - и пояснил, что не раз получал от него помощь...
На кладбище небольшая толпа - летом большинство художников в разъезде из столицы - в тихой сосредоточенности окружила могилу... Две-три кратких речи - и последние проводы кончились...
День был тихий, солнечный...
Посмертные произведения Куинджи
Я отложил до этой заключительной главы речь о последних, утаенных им при жизни от широкой публики, «посмертных» картинах Куинджи...
Приступая теперь к итогам предлагаемой характеристики, я начну с беглого «отчета» об этих картинах.
Есть два рода, можно сказать, качественно различных эстетических суждений.
Если мы говорим о произведении, нам современном, созданном в той идеологической атмосфере, в которой мы сами живем, воплощающем те интимные вкусы и влечения, которые стали безотчетно нашей второй натурой, - мы берем эти последние за данное, измеряем явление, стоя, так сказать, на этой почве, и высказываемся о нем, свободно отдаваясь своей впечатлительности и эстетическому чутью: здесь импрессионистическая оценка, субъективная критика вполне у места... Более того - они здесь являются, быть может, лучшим, вернейшим путем к правде...
Но если мы имеем дело с произведением искусства, относящимся к прошлому, к эпохе уже изжитой, хотя бы и недавно минувшей, - при суждении о таком произведении довольствоваться одними субъективными впечатлениями значит обрекать себя на неудачу, на несправедливость и ошибки.
Мы немало видели таких несправедливостей за последнее время: в эпохи переоценок ценностей люди постоянно со слишком легким сердцем игнорируют завоевания своих предшественников... Это, может быть, психологически естественно; но есть в этом задоре и легкости отрицания и что-то от неблагородства, от неблагодарности... А главное, это препятствует органическому росту идей и вкусов, разрывает звенья традиции, нарушает преемственность, что, конечно, по меньшей мере, неэкономно - в области эстетики так же, как и во всякой другой.
Нельзя считать «пройденной ступенью» то, в чем мы еще не научились видеть все положительные стороны, нельзя назвать преодоленной такую стадию нашего развития, во всех плюсах которой мы еще не отдаем себе ясного отчета...
Эпоха, создавшая Куинджи - это эпоха всего лишь нашего вчера. Но, как я уже отмечал, именно к моменту расцвета его творчества он был застигнут новой эпохой с новыми, резко отличными от прежних, исходными точками и задачами...
Чтобы быть справедливым к Куинджи, чтобы
вникнуть в его значение, чтобы дать себе отчет во всех положительных элементах его творчества, нашему поколению уже необходима и историческая точка зрения...
А.Н.Бенуа сумел стать на такую точку зрения, когда в статье 1900 года, предназначенной для французского читателя, говорил об эволюции русской живописи в 70-х годах, «особенно ощутительно сказавшейся в пейзаже»: в этой статье он называет Куинджи «великим и вечным искателем новых колористических задач», отводит ему место в истории нашей живописи - «аналогичное тому, какое принадлежит Клоду Монэ во Франции»...
За исключением этой последней параллели (она, впрочем, вряд ли и претендовала на полную точность), это - оценка именно историческая и потому справедливая.
далее...
|