Владимир Петров. Статья к 150-летию Куинджи
В пейзаже первой половины XIX века, выражавшем устремленность романтического сознания к прекрасному "там", вечному и бесконечному, свет понимался как сияющая в пространстве "чистая идеальность" (Шеллинг), чуждая несовершенной действительности. При этом у романтиков, и особенно у Айвазовского, преобладал мечтательный подход к красотам природы и желание, чтобы зритель, любовался на "переливы приятных красок", виртуозность "игровой" кисти, передававшей "негу заката", "блеск прелестной луны", "сверкание солнца" (И. К. Айвазовский), хотя бы они и озаряли людские бедствия и катастрофы. Соответственно, в форме работ Айвазовского доминировало "блестящее" начало, придававшее изображению неба, моря или степных далей как бы эмалевый или стекловидный характер, требуя не столько вживания, сколько восхищенного "скольжения" взгляда зрителя.
Иное мы видим у Куинджи, для которого главной задачей становится именно усиление чувства реальности стихии света как пространство-созидающей силы, зажигающей весь мир "разноцветными огнями" (А. А. Фет). Чуждый "игривости", он сгущает и обобщает тона, интенсифицирует "светосилу" своих работ, используя колористические и технологические новации во имя "подключения" зрителя к действительной жизни света. Очень наглядно воплотились подобные стремления Куинджи и в картине "Вечер на Украине" (1878, частично переписана в 1901, ГРМ), в которой художник запечатлел ярко освещенные малиновым светом заката белые хаты и вишневые сады на склоне живописного холма.
При всей оригинальности исканий Куинджи они отнюдь не противоречили его передвижничеству и не случайно с огромным интересом, а порой и с завистью воспринимались товарищами. Ведь сама суть русского реализма исходно состояла отнюдь не в отказе от достижений художников предшествующих направлений, но в отстаивании и утверждении реальности идеала, прекрасного как истинной сущности жизни - "не только существующей, но и заслуживающей существования" (В. С. Соловьев).
Благородная преемственность с "искусством идеала" проявлялась в творчестве и других русских пейзажистов-реалистов - глубоко чувствовавшего "поющие силы природы" А. К. Саврасова, импульсивного лирика Ф. А. Васильева, открывавшего классическую стройность и величие в российских лесах и полях И. И. Шишкина, просветленно ясного В. Д. Поленова. Близкой была передвижникам и романтическая поэзия лунных ночей, которую по-своему замечательно умели передать, например, Н. Н. Гё ("Кольцов в степи", 1864 и др.) и И. Н. Крамской, размышлявший в одном из писем: "Что хорошего в луне... этой тарелке.
Но мерцающая под этими лучами природа - целая симфония, могучая, высокая, настраивает меня... на высокий душевный строй, я могу сделаться на это время лучше, добрее, здоровее, словом, предмет для искусства достойный". Но именно для Куинджи реалистическое наследование и переосмысление романтического "светопоклонничества" стало основным предметом художественных поисков, соответствующим особой яркости и интенсивности мировосприятия живописца. Причем поиски художника носили не только интуитивный, но и философски-мировоззренческий характер. По воспоминаниям И. Е. Репина, Куинджи в высшей степени было присуще "размышлять об основах", "идти вглубь до бесконечности". Репин считал своего друга "большим философом" и отмечал в "складке" его ума что-то "восточно-персидское", имея в виду, вероятно, сходство его воззрений с древневосточными представлениями об огненной сущности мироздания и творческого духа (можно вспомнить и гераклитовское видение мира как вечно живого мерно угасающего и воспламеняющегося огня).
Дошли до нас и позднейшие слова самого Куинджи о том, что он видел задачу живописи в умении "уловить и воссоздать внутреннее единое - ту жизнь и тот смысл жизни, которые как бы рассыпаны в частностях" и являют "разлитый в мире первоисточник сущего". Первоисточником этим и был для него вечный свет - субстанция, лучистая энергия которой дает жизнь и движение мирозданию и всему сущему на Земле. Причем в представлениях о световой картине мира художник опирался и на данные естествознания, показав, быть может, впервые в истории русской живописи пример столь тесной связи искусства и науки. Известно, что Куинджи прекрасно знал звездное небо и увлекался астрономией, авторитетнейшим популяризатором которой был в то время К. Фламмарион, прославлявший в своих вдохновенных "научных гимнах" лучезарность мира и призывавший "в уединенные часы ночи... вступать в сообщение с великой и святою природою, то есть истиною, удаляясь от искусственной жизни".
Опирался Куинджи на научные данные и в живописных, и в технологических поисках. Началось это где-то в первой половине 1870-х годов, когда он вместе с другими передвижниками участвовал в проводившихся в Петербургском университете занятиях по изучению свойств красок и измерению светочувствительности зрения художников, причем Куинджи лучше, чем кто-либо, различал дополнительные тона и побивал рекорды чуткости зрения. Руководили этими опытами ставшие его близкими друзьями Д. И. Менделеев и физик Ф. М. Петрушевский, чьими советами он пользовался и впоследствии, когда сам начал активно экспериментировать в области живописной технологии и колорита. К сожалению, не все новации Куинджи оказались удачными, что обусловило потемнение или изменение цвета целого ряда его произведений.
Определенное влияние оказали на Куинджи и впечатления от зарубежного искусства, с которым он близко познакомился во время нескольких поездок в Западную Европу в 1870-х годах. Известно, что ему нравились патетические горные пейзажи дюссельдорфского живописца А. Ахенбаха. Как и многие другие русские реалисты, Куинджи высоко оценивал творчество французских художников К. Коро, Ф. Милле и мастеров Барбизонской школы. Среди последних он выделял Н. Диаза, в горячей динамической цветности работ которого наиболее наглядно проявилось присущее "барбизонцам" убеждение: "Свет - вот великое слово, которому мы все должны повиноваться; свет, претворенный в произведения искусства, - это всеобщая жизнь" (Т. Руссо).
Неизвестно, видел ли в 1870-х годах Куинджи работы "живописцев солнца" - импрессионистов, в творчестве которых ему было близким стремление к максимально активному контакту глаза и чувства с световоздушной средой, единству света, цвета и формы, целостности видения и научной обоснованности живописного языка (А. И. Бенуа назвал Куинджи даже "русским Монэ"). Но многое в психологических и живописных установках импрессионизма ему осталось чуждым - и в 1870-е годы и позже Куинджи не был склонен "растворяться" в счастливых мгновениях и "ощущениях", сохраняя более тесную связь с традиционным картинным мышлением и подчиняя строй работ воплощению вечных, устойчивых законов прекрасного самобытия природы. Главным направлением его поисков стало достижение оптимальной гармонии и "впечатлительности" (И. Е. Репин) в воплощении некоего двуединства: предельно убедительного воссоздания на холсте "свечения" природы и - реалистического обобщения, утверждения красоты мироздания на основе переосмысленных "героизирующих" традиций классического пейзажа, а также усиления монументально-декоративных начал своих произведений.
Преобладающая разработка одной из граней этого двуединства или их синтез и определили особенности его произведений. Порой эти планы сочетались с известной долей прямолинейности и "механичности", как это произошло в картине "Закат солнца в лесу" ("Лес", "Лесная щель", 1878, Гос. Картинная галерея Армении, Ереван), не случайно вызвавшей тревожные размышления у Крамского, при всей эффектности работы усмотревшего в ней не вполне художественные задачи. Но в лучших полотнах живописца различные аспекты его художественного мышления соединялись в подлинной гармонии, подчиняясь присущему Куинджи мощному чувству жизни, и тогда рождались подлинные шедевры русского пейзажа. Таковы картины "Север", "После дождя" и "Березовая роща" (все - 1879, ГТГ), увенчавшие поиски Куинджи в конце 1870-х годов и составившие своеобразный "триптих", с триумфом показанный на 7-й Передвижной выставке.
В этих работах художник создал впечатляющие образы трех очень разных и географически и поэтически, но и одинаково прекрасных для него ипостасей жизни "белого света". В картине "Север" Куинджи как бы с высоты птичьего полета запечатлел величавую панораму уходящего в седую туманную даль холодного края, тонко передав чувство своеобразной "завороженности" этих неуютных суровых просторов. Очень выразителен и характерен для его творчества мотив растущей на гранитных скалах сосны (художник любил изображать также сосны, вцепившиеся корнями в почву на самом краю обрыва и упрямо тянущиеся к небу).
Рядом с "застылостью" "Севера" особенно остро ощущается динамизм, наэлектризованность жизни южной природы в картине "После дождя". В ней Куинджи запечатлел момент, когда после только что пронесшейся над степным хутором грозы небо еще затянуто бегущими к горизонту черно-лиловыми тучами, но сквозь них уже пробились солнечные лучи, осветившие омытую ливнем траву и мокрые крыши зданий, и в свежем воздухе живет предчувствие радуги. Темпераментная живопись неба, передающая мощь грозовой стихии, сочетается в картине с поэтической проникновенностью деталей - прежде всего изображения мирно пасущейся у реки каурой лошадки (анималистические элементы у Куинджи вообще очень выразительны).
Наконец, в "Березовой роще" особенно ярко и непосредственно воплотилось присущее Куинджи "солнцепоклонничество". Изобразив, казалось бы, самый будничный среднерусский мотив - лесную опушку, где среди белоствольных берез, теряясь в траве, бежит ручей, он создал ликующий "гимн" льющемуся с неба живоносному свету. Приподнятость и праздничность звучания образного строя картины достигнута художником с помощью смелого обобщения и интенсивности контрастов, светящихся на солнце и затененных цветоформ и зон, а также ритмической определенности решения пейзажа, напоминающего своего рода естественный узор и, в какой-то степени, декорацию - прекрасный фон для мало достойной его пьесы человеческой жизни. В дальнейшем Куинджи исполнил еще две большие картины на этот столь близкий его мироощущению сюжет (1881, местонахождение неизвестно; 1901, Гос. Художественный музей Беларуси, Минск).
следующая страница...
|