Ольга Порфирьевна Воронова. "Куинджи в Петербурге"
Играть с искусством - тяжелый грех
Стоит полистать альбомы, вернее альбомчики Куинджи,- он не признавал больших, нарядных, с дорогой веленевой бумагой, всю жизнь пользовался дешевыми, маленькими, которые можно было засунуть в карман.
Наброски, сделанные в духе передвижников - головы стариков и старух, изображения больной девочки и бродячего торговца-коробейника - перемежаются зарисовками пейзажей: реки, освещенной полной луной, облаков, степной дороги, на которую в поисках корма слетелись птицы.
Здесь же иллюстрация к пушкинской «Полтаве» - всадник в высокой шапке, едущий по степи. «Казак», - назвал иллюстрацию Куинджи («Казак на север держит путь, казак не хочет отдохнуть»). Зарисовки степей повторяются часто, очень часто.
Легкие, чуть касающиеся бумаги карандашные штрихи создают иллюзию пространства и мерцающего, серебристого воздуха - уже в них видна вся мера любви Архипа Ивановича к природе.
Любовь к родной стране, искреннее желание помочь народным бедам, мужество, совесть и нравственность - все, что входило в морально-психологическую формулу творчества передвижников, все это было близко и дорого Куинджи. Сам хлебнувший немало лиха, он вкладывал всю душу в свои обличительные, рассказывающие о русских неурядицах полотна.
И в то же время писал пейзажи, в которых тонко и проникновенно воссоздавал русскую природу.
Его знали не только как автора «Осенней распутицы» и «Забытой деревни», но и как автора «Ладожского озера» и полотна «На острове Валааме». На Четвертой выставке Товарищества он сам словно заявил о двуединости своего искусства, выставив одновременно жанровую картину «Чумацкий тракт в Мариуполе» и два пейзажа - «Степь» и «Степь весной».
Действие картины «Чумацкий тракт в Мариуполе» разворачивается в южных степях. В тех, по которым молодой Куинджи шагал когда-то в Феодосию. Сколько чумацких возов повстречал он тогда? Современные справочники утверждают, что до проведения в Крым железной дороги число их измерялось десятками тысяч.
Длинные ленты вились по степному шляху, понурые волы с зажатыми в ярмо головами тащили зерно, соль, вина, фрукты.
Шесть недель занимал путь. За шесть недель бывало всякое. Летом жгло солнце, хлестали ослепительные южные ливни, вечерами сгущалась теплая тьма, высыпали огромные, яркие - петербуржцы таких и представить не могли - звезды. Осенью бились о землю обложные дожди, шляхи тонули в лужах, тяжело груженные возы с трудом ползли по грязи.
Куинджи шел в Феодосию летом, но в «Чумацком тракте в Мариуполе» - так же, как в «Осенней распутице» и «Забытой деревне», - воссоздает осень, унылую, затяжную. Это и есть передвижнический удар в сердце: в грязи и холоде труден каждый шаг, каково же приходится плохо одетым и не слишком сытым людям, которых днем и ночью пронизывает промозглая сырость?
Полтора месяца осеннего тракта - это тяжелая, изнурительная работа - ночевки под дождем, дымящие костры под дождем, измученные, вечно мокрые волы, непросыхающая одежда. «Пропитав дегтем суровый холст своей домотканой рубахи от нечисти, чумак и сам был близок цветом к своей мазнице, висевшей под телегой», - рассказывал близко столкнувшийся с чумацкой жизнью Репин.
Куинджи не показывает ни лиц чумаков, ни их вещей. Обоз словно увиден им в большом отдалении: очертания возов и волов размыты туманом, неопределенны, нечетки. Все расплывается под дождевой сеткой, тонет в сгущающихся сумерках. Ненастье как бы обнажает судьбу чумаков,- на ней, на этой судьбе, и сосредоточивается художник.
Чумацкий тракт не был открытием Куинджи. Чумаки были настолько типичны для южной России, что не могли пройти мимо глаза художника. Даже обычно далекий от жанра Айвазовский за тринадцать лет до появления «Чумацкого тракта в Мариуполе», в 1862 году, написал картину «Обоз в степи».
Но Куинджи добился особенно щемящей интонации, сумел передать свою боль зрителям и критикам. И в Петербурге, и дальше - по всему пути Четвертой передвижной выставки - «Чумацкий тракт в Мариуполе» вызывал одинаковые чувства. «...Грязь невылазная, дорога, мокрые волы и не менее мокрые хохлы, мокрый пес, усердно воющий у дороги о дурной погоде.
Все это как-то щемит за сердце», - писал Всеволод Михайлович Гаршин. «Сколько грусти, тоски, горя и нужды в этой бескрайней серой степи,- словно продолжал его статью рецензент «Новороссийского телеграфа». - Сколько немилосердного равнодушия в этом сером туманном дне, в этом море грязи, сколько безнадежности в этой беспредельности! А эта воющая собака!
Это протест, посланный в пространство! А эта корчма вдали. Это гавань чумацкая. Там приют, там крыша, там отдых, там водка. И потом? Потом опять дождь, грязь, холод, опять та же беспредельность, то же горе...»
Вероятно, Куинджи не случайно вернулся мыслью к южнорусским степям. Поздней весной 1874 года он ездил на родину, в Мариуполь. Встретился с братьями, обошел всех родных и знакомых. Поглядел с высокого крутого обрыва на Азовское море и долину реки Калки - место первого кровопролитного сражения русских с татарами (в Мариуполе реку называли Нальчиком).
Повидался - возможно, это и было главной причиной его поездки - с девушкой, которую знал и любил чуть ли не со своего босоногого детства и уж во всяком случае с юности. Вера Елевфериевна Кетчерджи (в Петербурге ее станут звать Верой Леонтьевной) - обрусевшая, как и он, гречанка, у нее есть даже вторая, русская фамилия - Шаповалова.
Дочь состоятельного купца, она не один уже год отказывает всем, кто сватается за нее,- ждет Куинджи. Теперь отец ее может наконец дать согласие: Куинджи признанный в Петербурге художник, о нем пишут в газетах, он зарабатывает достаточно, чтобы создать жене обеспеченную жизнь в столице.
В Мариуполе Архипа Ивановича встречают шумно, в его честь устраивают обеды, праздники. Душа его спокойна и счастлива. Он бродит по окружающим город степям, рисует встающее над ними и погружающееся в закат солнце, тянущиеся к нему цветы, согретые им травы.
далее...
|