Ольга Порфирьевна Воронова. "Куинджи в Петербурге"
Играть с искусством - тяжелый грех
Выставки передвижников обычно открывались в марте или в апреле. Куинджи, как член Товарищества, мог выставлять теперь любые свои работы - под свою и только свою личную ответственность. Принимал он участие и в баллотировке произведений экспонентов. Как правило, товарищи были единодушны в оценках: дорожа честью своих выставок, старались быть беспощадными к слабым вещам.
Пожалуй, только Репин (прожив несколько лет за границей, он станет формальным членом Товарищества только в 1878 году, но кого же и слушать, и кому и говорить о живописи, как не автору «Бурлаков на Волге»?) бывал снисходителен. «Прекрасный портрет! - улыбался он незадачливому экспоненту.- Оригинально, свежо!» Грозил снять свои работы с выставки, если не пересмотрят вопроса о «прекрасном портрете».
Перебаллотировка ничего не меняла, и Репин сдавался: «Опять провалили? И прекрасно сделали! Портрет очевидно написан по фотографии, туда ему и дорога!» А если его упрекали за изменчивость, взрывался: «Скажите, пожалуйста! Вы так непогрешимы в своих выводах! У вас нет ошибок!.. Ну, так я ошибался сегодня, а вы ошибетесь завтра». Впрочем, дело было не в ошибках.
У Ильи Ефимовича точный, острый глаз, просто ему тяжело огорчать неудачников. Был случай. Кто-то принес работу... «Прекрасно, свежо!» - одобрил Репин. Экспонент покраснел и попросил указать недостатки. Илья Ефимович попытался уклониться, но тот, на свою беду, настаивал, и Репин стал «разбирать его картину по всем статьям и так, что от нее живого места не осталось», рассказывают современники.
Определив состав выставки, начинали развешивать картины. Некоторые относились к этому спокойно, другие болезненно. И болезненнее всех, кажется, Архип Иванович. Он сам выбирал места для своих полотен, сам вешал, выверял высоту, освещение. Однажды в его отсутствие одну из картин перевесили. Куинджи устроил бурю - возмущался, упрекал товарищей в самоуправстве.
Дни вернисажей превращались в праздники: и в Петербурге, и в Москве передвижные выставки стали первостепенными по общественному звучанию. Зрители торопливо поднимались по лестницам, спеша увидеть экспозицию: молва обгоняла открытие и подстегивала нетерпение. Некоторые окликали знакомых, обменивались репликами, мнениями - все чувствовали себя участниками чего-то нового, интересного, значительного.
Всего пять лет прошло с основания общества, а товарищам уже было чем погордиться. Их выставки вскрывали целые пласты общественного бытия. Поднимались самые животрепещущие, волнующие проблемы времени: художники вели зрителей то на ночной Невский, то на ремонтные работы на железной дороге, то на городскую «толкучку».
Перед ними мелькали, говоря словами Стасова, «дворники, купцы, мещане, нарядные барыни, дети... отставные военные и чиновники, старухи, мучимые зубной болью, ловкие фертики-адвокаты, невинные глупенькие барышни и горничные». На глазах у публики развивалась бытовая картина-новелла, расцветал психологический портрет, создавался лирический и эпический национальный пейзаж.
Не случайно газеты рецензировали выставки Товарищества постоянно, обстоятельно, следили за ними как за важными событиями русской жизни.
Появлялись полотна, о которых говорили чуть ли не до следующей выставки. В 1871 году восхищались пейзажем Саврасова «Грачи прилетели» и картиной Ге «Петр I допрашивает царевича Алексея Петровича в Петергофе». В 1872-м всех поразил «Христос в пустыне» Крамского; в образе Христа видели человека, понимающего «невозможность служить добру, не жертвуя собой», современника, готового погибнуть «за великое дело любви».
В 1875-м, на Четвертой передвижной, событием стал «Приход колдуна на деревенскую свадьбу» Максимова: в Петербурге еще не видели картины, так глубоко и органично раскрывающей крестьянские характеры, нравы, сохранившиеся с языческих времен обычаи. «Сам народ написал свою картину»,- радовался Крамской.
Максимов отдал этому полотну лучшие годы своей жизни, отказался от конкурса на большую золотую медаль, от возможности спокойной и обеспеченной жизни за границей. «Мои убеждения заставляют меня не идти на конкурс,- говорил он.- Я против заграничной поездки, потому что хочу изучить сначала Россию и бедную русскую деревню, которую у нас никто не знает».
Саврасов, Ге, Крамской, Максимов. «Кто станет героем на следующий год?» - гадали зрители, расходясь с Четвертой передвижной выставки.
Возбужденные успехом вернисажа, счастливые, радостные, собирались товарищи в ресторане Донона (ныне наб. Мойки, 24) возле Певческого моста. Обед заказывали заранее, на этот обед съезжались члены Товарищества и экспоненты со всей России. Занимали большой зал, плотно и вкусно ели, обменивались поздравлениями и пожеланиями.
Звучали тосты, официанты сновали между стульями, сверкали белизной туго накрахмаленные скатерти и салфетки. Веселились от души, без оглядки. Александр Александрович Кузнецов исполнял забавную мимическую сценку, изображая одновременно и паука, поймавшего муху, и муху, запутавшуюся в его сети. Владимир Егорович Маковский подсаживался к роялю, играл, пел.
Потом пели хором, чаще всего «Из страны, страны далекой». Михаил Петрович Клодт снимал сюртук и исполнял финский танец. Волков выворачивал шубу мехом наружу, закидывал за уши свои неправдоподобно длинные усы и шел вприсядку вокруг Клодта, выделывая самые невероятные вензеля ногами.
«Что за танец у Волкова, никто не поймет, но смотреть без смеха невозможно,- вспоминали художники.- И привыкшие к нему передвижники хватались за бока, а новички-экспоненты валились со смеху».
Обеды эти были великолепной рекламой для Донона, в эти дни цены в ресторане поднимались втрое, лишь для художников они - начиная с их первого обеда в 1870 году - оставались неизменными. Репортеры толпились у дверей зала, слушали несущиеся оттуда нестройное пение и шум, но войти не могли: на двери - специально для них - был нарисован огромный кулак.
далее...
|