Ольга Порфирьевна Воронова. "Куинджи в Петербурге"
Тайны света и цвета
Успех выставок передвижников и особенно царящая на них атмосфера беспокоили Академию художеств. В канун 1874 года президенту Академии великому князю Владимиру Александровичу показалось, что он нашел выход - предложил слить воедино академические и передвижные выставки. Передвижники долго сочиняли ответ, который при всей его вежливости был бы неприемлем для Академии. Наконец написали.
Стелили мягко, чуть ли не с поклонами, смиренно давая «себе роль нравственного и усердного помощника Академии», стремясь, якобы, лишь к тому, чтобы «сгладить те внешние проявления деятельности Товарищества, которые могут дать повод думать людям несведущим о существовании розни между художниками и Академией». На самом деле ложе оказывалось жестким. Товарищество соглашалось устраивать свои выставки одновременно с академическими, но в отдельных залах, со своей кассой и своим каталогом.
Следовательно, борьба, которая для широкой публики до сих пор была глухой, подспудной, заявит о себе громко, станет явной. Две выставки одновременно: какая привлечет к себе больше зрителей, какую будут приветствовать газеты и журналы? Академия не решалась на такое соревнование, прекратила переговоры и возложила надежды на пестуемое ею новое Общество выставок художественных произведений. Формально независимое, оно существовало при ее неустанной поддержке и помощи.
Война началась без объявления. «Молчат, и мы молчим»,- незадолго до этого писал Крамской, предполагавший, что Академия «что-то замышляет, наверное», но не догадывавшийся, когда и с какой стороны будет нанесен удар. А удар оказался тяжелым. Весной 1876 года, когда Товарищество по обыкновению попросило у Академии залы для выставки, ему отказали, сославшись на то, что это помещение передано Обществу выставок художественных произведений.
Передвижники пытались настаивать, указывали, что выставка нового Общества состоится лишь через несколько месяцев, но представители Академии художеств были непоколебимы.
Начинался апрель, пора было объявлять день вернисажа, помещение пришлось искать в спешке, почти бегом. Наконец удалось договориться с Академией наук, кинулись устраивать экспозицию и ахнули. Предоставленные им залы не отапливались, а погода, как нарочно, стояла сырая и холодная. Художники волновались, как никогда: кому захочется идти на выставку, словно в Гостиный двор, в шубах и в галошах? Да и какое уж торжество, если галоши и шубы?
И все-таки торжество состоялось! Посетители шли, будто не замечая ни тяжелой одежды, ни высоких лестниц, ни грязи под ногами - по полу цепочкой тянулись мокрые следы. Тянулись, как к магниту, к небольшой - около восьмидесяти сантиметров в высоту, чуть больше полутора метров в ширину - картине - «Украинская ночь» Куинджи. По свидетельству современников, она была «самой яркой звездой всей выставки».
«С глубокой поэтичностью захвата и с энергией формы, с энергией, так сказать, художественного языка, каким высказана эта ночь, не может меряться ни одно из остальных произведений»,- писал в «Пчеле» Прахов. Она «совершенно убивает собой все другие находящиеся на выставке пейзажи, несмотря на то, что между ними находятся очень недурные вещи известных наших пейзажистов Клодта и Шишкина»,- подтверждал в «Голосе» его постоянный художественный обозреватель Матушинский.
Справедливо будет отметить, что Пятая передвижная блистала не только пейзажами. На ней экспонировались картины и портреты, вошедшие впоследствии в историю русского искусства.
Такие, как портрет Потехина кисти Ге (писали, что в его образе воплощена способность русских писателей не только сострадать народным бедам, но и страдать ими); как «Семейный раздел» Максимова, впервые осветивший начинающееся нравственное разложение деревни, нарастающую в крестьянстве алчность, перед которой отступают остальные человеческие чувства; как полотно Васнецова «С квартиры на квартиру», рвущий душу рассказ о жалких, согнутых бременем несчастий стариках, в холодном безмолвии бредущих через замерзшую Неву. Но даже эти произведения ненадолго задерживали зрителей: в центре внимания была картина Куинджи, к ней было трудно протолкнуться.
С этого времени так пойдет и дальше. «Небольшие картинки» Куинджи, рассказывает в «Далеком - близком», в воспоминаниях своих, Репин, «привлекали массы публики и выделялись из всего, что было с ними одновременно на выставках, таким сильным, своеобразным впечатлением, что казалось, вся выставка уходила куда-то далеко и одни картины Куинджи были центральным явлением. Вся публика стояла у его вещей и после этих неожиданных красот не могла уже замечать ничего интересного».
В черной бархатной тьме украинской ночи (Прахов все-таки был, вероятно, прав, почуяв у Куинджи тоску по югу) едва проглядывались темный пруд и стрелы пирамидальных тополей. Лунный свет падал на беленые стены хат, которые в этом свете казались зеленоватыми. В одном из окон виднелся огонек, свет его не смешивался с лунным, у него был другой тон, другая насыщенность и сила. Зрители вглядывались в заливающую мазанки тьму и замечали, что, как и в природе, эта мгла не абсолютна, а приглядевшись к ней, начинали различать и цвета - приглушенные черным флером ночного воздуха, но все-таки явственные - глубокую синеву неба, бурый тон холма, изумрудные отблески дороги.
Внешне в картине все было просто и незатейливо. И бесхитростность сюжета (кто только не видел на Украине крытых соломой хат!), и спокойствие лаконичных линий. Но отрывались от созерцания ее с трудом, с внутренним противодействием. Покой, разлитый в пейзаже, покорял, подчинял себе зрителя, струящийся, мерцающий свет луны словно переносил его из сырого, туманного Петербурга в благоуханную, теплую ночь юга. «Совершенно я растерялся, был восхищен до истомы, до какого-то забвения всего живущего знаменитой "Украинской ночью" Куинджи»,- вспоминал Нестеров.
далее...
|