Ольга Порфирьевна Воронова. "Куинджи в Петербурге"

		Вступление На пороге судьбы 2 - 3 - 4 - 5 - 6 - 7 - 8 Играть с искусством - тяжелый грех 2 - 3 - 4 - 5 - 6 - 7 - 8 - 9 - 10 Тайны света и цвета 2 - 3 - 4 - 5 - 6 - 7 - 8 - 9 - 10 - 11 - 12 Дни триумфов и перемен 2 - 3 - 4 - 5 - 6 - 7 - 8 - 9 - 10 - 11 Боттега 2 - 3 - 4 - 5 - 6 - 7 - 8 - 9 - 10 - 11 - 12 И один в поле воин 2 - 3 - 4 - 5 - 6 - 7 - 8 Художники должны держаться друг друга 2 - 3 - 4 - 5 - 6 - 7

Тайны света и цвета

Большой радостью стала для Куинджи встреча с вернувшимся из Парижа Репиным. Илья Ефимович тоже радовался старому другу, они встречались в мастерских, в Товариществе, дома. Виделись часто, но недолго: Репин не хотел обживаться в Петербурге, его тянуло в родной Чугуев; живописец заранее представлял себе, как будет изучать народный быт, побывает на свадьбах, базарах, постоялых дворах, в кабаках, трактирах и церквах. «Описать этого я не в состоянии, но чего я только не наслушался, а главное не навидался за это время»,- напишет он Стасову. Куинджи напрасно ждет его возвращения из Чугуева. Илья Ефимович расстается с Петербургом и обосновывается в Москве. Памятью о юношеской дружбе остается Архипу Ивановичу портрет, написанный Репиным в последние месяцы его пребывания в Петербурге. Писал он этот портрет нервно и трудно, был недоволен им, то оправдывался, ссылаясь на нездоровье, то собирался уничтожить его, «стереть». Архип Иванович с трудом спас уже завершенный холст.

Репин изобразил Куинджи крепко, уверенно сидящим в кресле, спокойным и удовлетворенным. Подчеркнул национальную характерность его черт, выявив и ум, и практическую сметливость. Обратил внимание на густые пушистые волосы и на глаза. «Глаза удивительно живые,- восхищался Крамской.- Мало того, они произвели на меня впечатление ужаса; они щурятся, шевелятся и страшно, поразительно пронизывают зрителя. Потом рот, чудесный, верный, иронизирующий вместе с глазами; лоб написан и вылеплен как редко вообще, не между нами только. Словом, вся физиономия - живая и похожая».
Сам Архип Иванович не высказывается о портрете. Если спрашивают, отвечает коротко: нравится. Но когда Крамской сел перед портретом в его присутствии и стал рассматривать его, как только он один умел делать - медленно, въедливо, сантиметр за сантиметром, впиваясь в каждый мазок глазами, обшаривая всю живопись, испугался за старого друга. Крамской долго молчал, и Куинджи, как рассказывал сам Иван Николаевич, «стал говорить, что ведь это не кончено, да и болен был человек, и все такое... Словом, хотел как будто защищать... А я молчал совсем по другим мотивам». Дело было в том, что он и сам дважды писал портреты Куинджи: один - совсем незадолго до этого, репинского, другой - пятью годами раньше. Оба раза был недоволен собой, да так, что и не показывал их никому, прятал в дальние углы; эти портреты увидят лишь на посмертной выставке Ивана Николаевича. Сравнивая их с портретом Репина, он признается: результат не в его пользу. «В первый раз я позавидовал живому человеку,- говорит он, - но не той недостойной завистью, которая искажает человека, а той завистью, от которой больно и в то же время радостно; больно, что это не я сделал, а радостно, что вот же оно существует, стало быть, идеал можно схватить за хвост, и тут он схвачен». Портрет, исполненный Репиным. Портрет, исполненный Васнецовым, тот еще, юношеский, 1869 года. Вот и все, что осталось от старой дружбы. Васнецов тоже уехал из Петербурга, потянулся вслед за Репиным. И если Илья Ефимович через несколько лет вернется в столицу, то Виктор Михайлович так и останется москвичом: «...почувствовал, что приехал домой и больше ехать уже некуда». Москва окажется близка ему и размеренным укладом жизни, и более тщательным соблюдением национальных обрядов, и самобытно-русской архитектурой. «Кремль, Василий Блаженный заставляли меня чуть не плакать, до такой степени все это веяло на душу родным, незабвенным»,- сообщит он петербургским друзьям.

Написанный Репиным портрет висит на стене гостиной Куинджи. Напротив еще одна картина - ученическая копия Александра Иванова. Решив учить Веру Елевфериевну живописи, Архип Иванович выбрал лучший из образцов. Но как ни предана ему Вера Елевфериевна, как ни готова она сделать все, что он захочет,- каждое утро она собственноручно обтирает в мастерской не только крупные вещи, но и тюбики с красками,- рисование и живопись ей не даются. Впрочем, судьба благосклонна к Куинджи: в мастерской у него теперь есть собеседник. Долгие часы проводит в ней Прахов, художественный критик «Пчелы», приват-доцент университета по истории и теории искусства, преподаватель истории искусства в Академии художеств. Художник полностью доверяет Адриану Викторовичу, не стесняется работать при нем: в присутствии Прахова был написан один из этюдов к «Украинской ночи», получивший название «Хуторок». Беседы, начатые в мастерской, продолжаются в доме у Прахова; он снимает квартиру в большом доходном доме Шрейдера на Второй линии Васильевского острова (ныне Вторая линия, 11/13). Там всегда было шумно, весело и многолюдно: случалось, собиралось столько гостей, что вновь вошедший с трудом находил для себя стул и место в гостиной. Приходили писатели, музыканты, художники - Прахов дружил с Антокольским, с Поленовым. Душой общества была жена Адриана Викторовича Эмилия Львовна: по словам одной из современниц, она «не позволяла долго быть серьезными... всегда вечер кончался смехом и шутками». Маленькая, некрасивая, но живая и остроумная, она умела развеселить гостей забавными необидными прозвищами (прожившего несколько лет в Европе и как бы заново открывающего для себя красоту России Поленова в доме Праховых звали доном Базилио), порадовать хорошей музыкой - Эмилия Львовна была блестящей пианисткой.

Потехе час, делу время. В доме Праховых не только веселились, шутки и музыка перемежались долгими, серьезными разговорами. «Вечера проходили,- вспоминала та же мемуаристка,- в бесконечных спорах по поводу виденного и прочитанного». Археолог, историк, превосходный знаток европейского, особенно античного и итальянского, египетского и древнерусского, искусства, Адриан Викторович тут же, по ходу спора, импровизировал целые лекции; не случайно целое поколение художников называло его вечера своими университетами. Но о чем бы он ни говорил - о древнеегипетском зодчестве, о кочевых степных палатках, которые считал прообразами всех последующих зданий, о стремлении искусства всех времен «каким бы то ни было способом закрепить, вырвать из постоянно меняющейся действительности поразившее нас прекрасное явление»,- он всегда возвращался к творчеству современников.

далее...

Галереи Куинджи: 1 - 2 - 3 - 4 - 5 - English Version (Англ.версия)

Рекомендуемые ссылки:

»