Ольга Порфирьевна Воронова. "Куинджи в Петербурге"

		Вступление На пороге судьбы 2 - 3 - 4 - 5 - 6 - 7 - 8 Играть с искусством - тяжелый грех 2 - 3 - 4 - 5 - 6 - 7 - 8 - 9 - 10 Тайны света и цвета 2 - 3 - 4 - 5 - 6 - 7 - 8 - 9 - 10 - 11 - 12 Дни триумфов и перемен 2 - 3 - 4 - 5 - 6 - 7 - 8 - 9 - 10 - 11 Боттега 2 - 3 - 4 - 5 - 6 - 7 - 8 - 9 - 10 - 11 - 12 И один в поле воин 2 - 3 - 4 - 5 - 6 - 7 - 8 Художники должны держаться друг друга 2 - 3 - 4 - 5 - 6 - 7

И один в поле воин

А почти ровно через год после смерти Третьякова, в том же сыром, холодном, темном декабре, умирает человек, который был секретарем Общества поощрения художеств в дни, когда там экспонировалась «Лунная ночь на Днепре», - Дмитрий Васильевич Григорович. Незадолго до того памятного события Иван Николаевич Крамской - по заказу Павла Михайловича - написал его портрет для галереи. Холеное лицо, опушенное мягкими бакенбардами, откинутая голова, барственная осанка, изысканный жест придерживающей пенсне руки - похож, очень похож и вместе с тем не похож: Дмитрий Васильевич был умнее, отзывчивее и добрее, чем на портрете. Писатель, знавший громкую славу и переживший ее, по собственному его выражению, отброшенный «за штат» литературы. Впрочем, это не ожесточило его сердца. Дмитрий Васильевич остался все тем же неутомимым за всех ходатаем, безвозмездно хлопочущим об одаренных, но пребывающих в бедности людях. Всегда доброжелательный, общительный, остроумный, умевший заражать весь Петербург своим смехом. С каким вкусом, какой элегантной язвительностью рассказывал он о том, как, придя однажды в комитет Общества поощрения художеств, не застал там никого, кроме швейцара, доложившего, что все чиновники во главе с управляющим пошли на генеральную репетицию балета. «Разве он танцует?» - поднес Дмитрий Васильевич к лицу пенсне, поднес совершенно тем жестом, который изобразил Крамской. «Никак нет».- «Зачем же его туда понесло?» - «Не могу знать. Все там».- «Отчего же ты не пошел?» - «Помилуйте, мне невозможно. Я здесь при деле». «Понимаете, - значительно завершал Григорович, - как я обрадовался этому откровению. Поцеловал его и три рубля дал. Вот, говорю, теперь я знаю, что ты при деле, а у них дела никакого нет». Григорович, Третьяков, Крамской, Ярошенко, Шишкин. Сколько человеческих путей перекрещивается в жизни. Порой эти пути скользят рядом, едва пересекаясь, порой стягиваются в тугие узлы дружбы, общего дела, ненависти. И узлы эти рубят или сами люди, иногда так же сплеча, как легендарный гордиев, или смерть. Жизненная дорога коротка, хотя и кажется, пока идешь по ней, длинной. Длинной и трудной,- никогда не знаешь, куда приведет тебя тот или иной шаг, не обернется ли победа поражением, поражение - победой. Так и в дружбе, так и в живописи. Так и в Академии, с которой когда-то было связано столько надежд, из-за которой порвалась у Архипа Ивановича дружба с Ярошенко. Не так уж и много лет прошло, а где те надежды? О такой ли Академии мечтали они с Шишкиным, составляя проект устава? «Новая Академия стала хуже старой Академии, это очевидно не только всем художникам и всему обществу, но и самой Академии»,- заявляет Куинджи. Это, конечно, не совсем так, может быть, совсем не так: в новой Академии осуществлено все то, на чем когда-то настаивали «четырнадцать протестантов»: изменен метод преподавания, нет обязательных, из десятилетия в десятилетие повторяющихся тем, студенты сами выбирают сюжеты дипломных работ, с их интересами считаются. Но Архип Иванович пристрастен: чиновников он ненавидит так же, как ненавидел их Григорович, чиновничий подход к делу - для него оскорбление, от профессоров Академии он требует не исполнения государственной службы, но истового служения искусству.

Да, Толстой ошибся, отстранив Куинджи от руководства мастерской и оставив его членом художественного совета. Высшее художественное училище потеряло лучшего, какого когда-либо имело, «пейзажного профессора»; Толстой ославил себя в качестве реакционера и гонителя талантов, а покоя не обрел. Куинджи выступает чуть ли не на каждом собрании - протестует, требует, настаивает. Шутка ли - всего за несколько лет четырнадцать письменных особых мнений: не доволен, не согласен, считает неправильным, несправедливым, непорядочным... А как необуздан в гневе - кричит, стучит кулаком по столу, оскорбляет профессоров, ректора, самого вице-президента. «На последнем собрании Куинджи орал так, что я ожидал его второго удара... Его ненадолго хватит», - писал новый конференц-секретарь Лобойков. Положение в Академии, вероятно, тревожило не одного Куинджи, но большинство, то ли сберегая здоровье и нервы, то ли понимая свое бессилие, предпочитало молчать. Куинджи молчать не хотел и не мог. Все, что происходило в Академии, было для него кровным делом, поговорки «один в поле не воин» для него не существовало, он сражался один против всех, сражался упорно, постоянно, самоотверженно - недаром Савицкий говорил о «стоической дури Архипа». Его беспокоило все. И равнодушие, с которым профессора относились к своим обязанностям,- он уверял, что их волнует только чинопроизводство, шитье на мундире и величина пенсий. И состояние училища - вновь и вновь, год за годом он пытается обратить на него внимание совета. И судьба Русского музея, в жизни которого профессорский совет принимал все меньше и меньше участия. А когда в 1905 году решили увеличить расходы на академические нужды и службы, Архип Иванович взорвался: «В такие тяжелые времена для государства я полагал бы не увеличить, а, напротив, возможно сократить расходы не только по школам, но и по самой Академии. Новая Академия за одиннадцать лет израсходовала около пяти миллионов рублей на свою деятельность не только без пользы, но еще принесла русскому искусству непоправимый вред».

Но чаще всего и упорнее всего он обрушивался на плохих преподавателей, был твердо убежден, что только лучшие из художников могут быть наставниками молодых. С глубоким возмущением была им встречена идея совета назначить инспекторов, наблюдающих за работой учащихся. «Каждый из нас, кто преподавал и кто сколько-нибудь художник, знает, что весь успех преподавания зависит от доброго и талантливого преподавателя, а не от инспекторов, хотя бы их было не четыре, как предполагается, а четыреста»,- негодовал он. К проблеме преподавательского состава Куинджи возвращался постоянно, с упорством Катона, требующего разрушить Карфаген. Особенно бушевал он, когда из Высшего художественного училища ушел Репин. «Вы довели Академию до такого позора и упадка», - обвинил он ректора.

далее...

Галереи Куинджи: 1 - 2 - 3 - 4 - 5 - English Version (Англ.версия)

Рекомендуемые ссылки:

»