Ольга Порфирьевна Воронова. "Куинджи в Петербурге"

		Вступление На пороге судьбы 2 - 3 - 4 - 5 - 6 - 7 - 8 Играть с искусством - тяжелый грех 2 - 3 - 4 - 5 - 6 - 7 - 8 - 9 - 10 Тайны света и цвета 2 - 3 - 4 - 5 - 6 - 7 - 8 - 9 - 10 - 11 - 12 Дни триумфов и перемен 2 - 3 - 4 - 5 - 6 - 7 - 8 - 9 - 10 - 11 Боттега 2 - 3 - 4 - 5 - 6 - 7 - 8 - 9 - 10 - 11 - 12 И один в поле воин 2 - 3 - 4 - 5 - 6 - 7 - 8 Художники должны держаться друг друга 2 - 3 - 4 - 5 - 6 - 7

Играть с искусством - тяжелый грех

Неуемный и страстный в критике, он был таким же горячим и неуемным в жизни. Тот же Репин рассказывал, что в Риме, в Капитолийском музее, Стасов пришел в такое восхищение от статуи Венеры, что расцеловал ее. А когда они вместе, Владимир Васильевич и Илья Ефимович, поехали в Голландию смотреть «Ночной дозор» Рембрандта, картину, которую Стасов давно знал и очень любил, а Репин еще никогда не видел, Стасов всю дорогу был угрюм и беспокоен. «А вдруг она вам не понравится? - говорил он.- Ведь это - не можете себе представить - для меня было бы так огорчительно. Ведь мы, пожалуй, разошлись бы...»
...Дымились папиросы. Стасов говорил громко, пылко, нередко перекрывая собравшихся трубными раскатами голоса. Пространно-неясная речь Максимова была на редкость вялой. Размеренно лились слова Крамского, твердо, жестко вмешивался в разговор Мясоедов, уверенно звучал тенор Ярошенко, подавал короткие, но весомые реплики Шишкин. Куинджи говорил с жаром, не слушая возражений. Говорил внешне нестройно, но сбить его с ладу оказывалось невозможно. К нему прислушивались, верили в его здравый ум. Случалось, через несколько лет спохватывались: «Помните? Ведь прав-то был Куинджи!» «Слушали его охотно, хотя понимать его несколько спутанную речь было трудновато,- рассказывал художник Дудин.- В его речах поражало всегда одно: о чем бы он ни говорил, он умел находить новую сторону дела или вопроса, причем всегда выходило как-то так, что эта сторона и есть та, с которой именно и надо разбирать вопрос. Решения, предлагавшиеся им, всегда отличались простотой и практичностью... Взгляды его на искусство, на авторов часто удивляли своей оригинальностью: в них всегда сказывалось, с одной стороны, как бы незнакомство с тем, что думали и говорили об этом другие, с другой, все то же уменье глядеть на вещи не с той стороны, с которой стало обычным смотреть».

По четвергам Архип Иванович наведывался к Крамскому, по вторникам к Лемоху: Кирилл Викентьевич жил на Малом проспекте (ныне Малый проспект, 15) в добротном, большом доходном доме - снимал квартиру; его «вторники» были любимы художниками так же как и «четверги» Ивана Николаевича. У Крамского - чай, разговоры о живописи. У Лемоха - тоже кипящий самовар, но обстановка более домашняя, семейная. К нему приходили с женами, с детьми, играли в прятки, в жмурки. Гостей встречала старая няня в теплой пуховой шали, иногда подолгу ждали, пока она добредет до дверей (Кирилл Викентьевич предусмотрительно выставлял на лестничную площадку стулья). По стенам у Лемоха висели его собственные работы - трогательные жанры, посвященные крестьянским детям. Лемох сухопар, небольшого роста, всегда щегольски одет - в ослепительно чистом белье, с золотым пенсне, ходит легко и осторожно. Художники смеются над его мнительностью - он панически боится простуд, сквозняков, тепловых ударов, любых непредвиденных случайностей: в сырую погоду идет не по панели, а по мостовой («Разве вы не читали, как кто-то шел по Морской и вдруг размокший от дождя кирпич отвалился и едва не убил его?» - объясняет он). Впрочем, смех их беззлобен: Кириллу Викентьевичу все прощается за неизменную деликатность и душевную мягкость. Никто никогда не слышал от него грубого слова, ни о ком - ни в глаза, ни за глаза - он не говорил плохо: «Пустое, это все только разговоры,- заступался он за каждого.- Да-с, болтают, а он прекрасный человек!»
Куинджи в самых хороших отношениях с Лемохом, по вторникам нередко приходит первым, уходит последним. Порой вместе с ним погружается в казначейские книги Товарищества: считает он куда быстрее и лучше Кирилла Викентьевича. Искренность, доброта, благожелательность- вот что привлекает к нему Архипа Ивановича. Этими же качествами он дорожит и в Брюллове: Павел Александрович тоже добродушен, отзывчив, готов помочь в любой беде. Пейзажи его, конечно, не идут ни в какое сравнение с саврасовскими или Васильевскими, но он и сам знает им цену - да и не огорчается этим: ему достаточно жить в искусстве и искусством. И еще одно важно в нем для Куинджи - его музыкальность. Как подлинный артист играет он на фортепиано, на виолончели; в его присутствии Архип Иванович не берет скрипку в руки.

Но ни Брюллов, ни Лемох не потеснили в сердце Куинджи Крамского. Это сделал Шишкин. Чтобы провести вечер у Ивана Ивановича, Куинджи порою жертвует беседами со старым другом. Правда, после смерти жены (Евгения Александровна Шишкина, родная сестра Федора Александровича Васильева, умерла в ,1874 году, через год после смерти брата, и тоже от чахотки) Иван Иванович начал пить. Водка делает его злым, резким, обидчивым. Архип Иванович водки не пьет, да и вина не любит, но Шишкина не осуждает, понимает: не может человек справиться со своим горем. Зато, когда Иван Иванович в хорошем состоянии духа, как он рассказывает о природе! Не рассказы - поэмы! Любая травка, любой куст или дерево знакомы ему досконально, всесторонне, до мельчайших деталей. Неудивительно, что он замечает подробности, которых никто другой не заметит. Однажды Репин показал ему один из своих волжских этюдов. «Ведь вы это писали не с натуры?» - спросил Шишкин. «Нет, я так, как воображаю».- «Вот то-то и есть! Воображаю! Ведь эти бревна в воде... Должно быть ясно, какие бревна: еловые, сосновые. А то что ж, какие-то стоеросовые!.. Впечатление есть, но это несерьезно». Требование точности, «щепетильной правдивости» в воссоздании натуры было главным для Ивана Ивановича. За это он любил Гольбейна, за это превозносил Кал-лама. В юности покупал его офорты, расставлял по стульям и целые ночи проводил перед ними на коленях, вглядываясь, изучая, запоминая. «Посвятить себя живописи - значит отказаться от всяких легкомысленных занятий в жизни»,- говорил он. Вероятно, он мог бы полностью подписаться под словами Куинджи: «Играть с искусством - тяжелый грех».
Роднила обоих художников и работоспособность, готовность всецело отдаваться своему труду и только ему. Как и Куинджи, Шишкин писал не считая ни сил, ни времени, заканчивал по два-три этюда в день. Мало кто видел его без карандаша или кистей, альбома или этюдника. Таким и изобразил его в 1873 году Крамской - в высоких сапогах и рабочем сюртуке, с сумкой для карандашей и красок, с большим полотняным зонтом: сейчас он раскроет его и усядется рисовать. Высокий, плечистый, широкоскулый, с маленькими острыми глазами и копной непокорных волос, он спокоен и удовлетворен: над ним голубое небо, за ним могучий лес - он в своей стихии, и пусть вокруг него лишь невзрачные осенние травы, пейзаж этот не огорчает Ивана Ивановича. Как-то вернулся домой под проливным дождем, шлепая босыми ногами по лужам. «Это вас по дороге такой дождь застал, Иван Иванович?» - «Нет, я сам вышел под дождь... Увидел в окно это чудо и вышел поглядеть, погулять».

далее...

Галереи Куинджи: 1 - 2 - 3 - 4 - 5 - English Version (Англ.версия)

Рекомендуемые ссылки:

»