Ольга Порфирьевна Воронова. "Куинджи в Петербурге"
Дни триумфов и перемен
Он мог считать себя удовлетворенным. Ни один из талантливых живописцев, художников, с мнением которых он считался, не выступил против картины. «Лунная ночь на Днепре» победила, поразила всех. И не только лунным сиянием. Публика уверяла, что по дрожанию ряби на реке можно угадать направление течения, что от воды тянет свежестью, а небо так же беспредельно, как и действительное.
Художники говорили о многодельной сложности лессировок и воздушной легкости мазков, дающих возможность «воочию» увидеть зарождение таинственного ночного мерцания в космических глубинах, обсуждали уходящий в глубь полотна световой поток - пробиваясь сперва сквозь теплые, а потом сквозь холодные тона, он создавал впечатление безбрежности земных и небесных пространств.
Сейчас мы не представляем себе, как выглядела «Лунная ночь на Днепре» при своем рождении. Куинджи много экспериментировал с красочными пигментами, и не все из его экспериментов устояли во времени: некоторые краски - особенно битумные - потемнели. «Меня занимает следующая мысль,- писал Крамской Суворину,- долговечна ли та комбинация красок, которую открыл художник?
Быть может, Куинджи соединял вместе (зная или не зная - все равно) такие краски, которые находятся в природном антагонизме между собой и, по истечении известного времени, или потухнут, или изменятся и разложатся до того, что потомки будут пожимать плечами в недоумении: отчего приходили в восторг добродушные зрители?..
Вот во избежание такого несправедливого к нам отношения в будущем я бы не прочь составить, так сказать, протокол, что его «Ночь на Днепре» вся наполнена действительным светом и воздухом, его река - действительно совершает величественное течение и небо - настоящее, бездонное и глубокое...
Пусть потомки знают, что мы отдавали себе отчет и что ввиду невероятного и нового явления мы оставили к сведению и эту оговорку».
Все, как в жизни, и вместе с тем красивее и возвышеннее, чем в жизни. Перед зрителем не просто увиденный и запечатленный художником ландшафт, но рационально выверенный и поэтически трансформированный мир. Натура приобретает определенность, картинность. Частное и единичное предстает как облагороженное и типическое.
Куинджи романтизировал действительность, и это было именно тем, в чем нуждалось русское общество: устав от обыденности в искусстве, оно неосознанно тяготело к возвышающим и как бы очищающим душу мотивам.
«Куинджи понял натуру гораздо выше, чем понимали ее до сих пор натуралисты,- и вследствие этого картинами Куинджи должна начаться новая эра в живописи, - писал в статье «Наши художественные итоги» Суворин.- Его вещи будут издаваться, они породят особую школу.
Всматриваясь в произведения Куинджи и обсуждая их, художники поймут, что надо не списывать, не копировать, так сказать, натуру, а вглядываться в нее, вдумываться, видеть натуру в общем, в гармонии, а не в частях, не в деталях, замечать не тот или другой тон отдельно, но видеть его в связи со всеми остальными; видеть не так, как он намечается или кажется по отношению к близлежащему, а уразуметь все те комбинации, все те переходы, какими он может быть определен в связи с целым.
Нет сомнения, что Куинджи так и поступал; нет сомнения, что он не копировал изо дня в день и с часу на час натуру, загружая папку бесчисленным количеством этюдов... нет, он изучал натуру, вглядываясь и вдумываясь в нее; он не сидел с палитрой в руке, а наблюдал, чувствовал и мыслил...»
Суворин одним из первых задумался над своеобразием живописи Куинджи, одним из первых попытался объяснить русскому обществу, в чем особенность его искусства. Он не просто восторгался, но неторопливо, спокойно и обстоятельно убеждал читателя, ведя его за своей мыслью.
По рассудительности и глубине вровень с этой статьей можно поставить только статью Менделеева «Перед картиной Куинджи». Привыкший мыслить широко, Менделеев сопоставил всеобщее увлечение естественными науками с проснувшимся интересом к пейзажу и увидел в этом выражение новой фазы общественного сознания.
«В древности ведь пейзаж не был в почете,- рассуждал он. - Тогда вдохновлялись человеком, тогда поклонялись уму людскому. В науке это выразилось в том, что ее венцом служили математика, логика, метафизика». Для него, естествоиспытателя и экспериментатора, метафизика и логика были дорогами в никуда.
Он верил в силы природы, в то, что, «изучая природу, люди станут лучше понимать себя». Радовался, что она, «мертвая, бесчувственная, ожила» у него на глазах, стала «подругой, равной человеку».
«Века наши будут когда-нибудь характеризоваться появлением естествознания в науке и пейзажа в искусстве»,- заключал он.
Вероятно, это был один из счастливейших дней в жизни Куинджи, тот ноябрьский день 1880 года, когда он, развернув «Голос», понял, что знаменитый химик, перед знаниями, смелостью и непредвзятостью ума которого он преклонялся, ценит работу художника - и в первую очередь работу его, Архипа Ивановича Куинджи,- не менее высоко, чем деятельность выдающихся ученых, считая, что искусство является таким же выражением человеческого прогресса, как и наука.
Всего девять лет прошло с той выставки, на которой было показано полотно Саврасова «Грачи прилетели». Тогда оно, несмотря на то, что сразу было принято всеми русскими сердцами, не сумело убедить критику в равноценности пейзажа другим живописным жанрам.
«Иллюстрированная газета», повторяя старое, еще XVIII веком привитое мнение, будто пейзаж нужен лишь как фон для картины, утверждала, что «сам по себе пейзаж всегда бесцелен». Теперь этот тезис никто не осмелился бы отстаивать: он вызвал бы лишь насмешку. Пейзаж получил права гражданства, стал цениться так же и по таким же законам, как и жанровая или историческая картина.
Русские живописцы добились того, что взгляды общества изменились – и в изменении этом сыграли немалую роль пейзажи Куинджи, пейзажи с завершенной «картинной» композицией и философским осмыслением природы и жизни. Такие, как «Украинская ночь» и «Березовая роща», «Север» и «Лунная ночь на Днепре».
далее...
|