Ольга Порфирьевна Воронова. "Куинджи в Петербурге"
На пороге судьбы
Осмелев, хотел попытаться участвовать в конкурсе на малую золотую медаль. Не удалось, устав Академии требовал временной дистанции: каждое следующее звание можно было получить не раньше чем через год после предыдущего. Но эта неудача, по-видимому, не слишком огорчила Архипа Ивановича: близость к передвижникам для него дороже всех медалей.
Он спокоен, полон веры в себя,- об этом свидетельствует его портрет, написанный в 1872 году Крамским. Шутка ли! - еще два-три года назад даже возможность знакомства с ним казалась чем-то несбыточным. А теперь Куинджи встречается с Крамским, перед ним, Учителем, отстаивает свои взгляды. Иван Николаевич прислушивается к словам Куинджи. «Прозорливость у него большая», - говорит Крамской.
Идут дни, счастливые дни для Куинджи. Он набирается новых впечатлений, дважды (в 1870 и в 1872 годах) едет на Валаам. Валаамские пейзажи экспонировались чуть ли не на каждой выставке, восторженные рассказы об острове передавались из уст в уста. «Я до сих пор ничего подобного не видел, даже вообразить не мог!» - восклицал Иван Иванович Шишкин.
Из Петербурга на Ладожские острова еженедельно ходили два парохода - «Валаам» и «Летучий»: с 1844 года с Валаамом было налажено регулярное сообщение. Выйдя утром, к вечеру добирались до острова Коневец, ночевали. Наутро многочисленные любители природы, ценители старины, ученые, писатели, музыканты (среди русской интеллигенции эта поездка была в славе) в тамошней монастырской церкви осматривали икону Коневецкой божьей матери.
В 80-х годах писатель Н. С. Лесков сравнит ее с рафаэлевской «Мадонной с щегленком». К следующему вечеру причаливали к Валааму, селились в гостинице, большом каменном здании...
Огромное впечатление на Архипа Ивановича произвела валаамская природа. Огромные взметнувшиеся к небу скалы с карабкающимися по ним соснами. Прозрачные синие озера, казавшиеся бездонными. Могучий прибой, выбрасывающий на прибрежные камни рыбу, - на этой рыбе жирели безбоязненно мелькавшие среди кустов рыжие лисы. Кружевная сеть брызг, осыпающих гальку в ясные дни, золотые искорки солнца в воде.
Именно об этом рассказывают привезенные им с острова картины «Ладожское озеро», «На Валааме» и «На острове Валааме» (последнюю называют также «Виц на Валааме») - «превосходные вещи», по утверждению Репина.
«Ладожское озеро» - это тончайшие сочетания прозрачно-переливчатых тонов, необычайно точные наблюдения над движением воздуха и таяньем света. На высоком - занимающем большую часть полотна - небе клубятся кучевые облака. Воздушно-легкие, послушные каждому дыханию ветра, они словно тяжелеют на глазах, набухая дождевой влагой.
Над берегом нависла грозовая туча - это видно по бликам света и тени на камнях, но рыжеватой, будто проржавевшей земле. Из-под тучи вырываются лучи, насыщают цветом облака, придают их белоснежной ткани сложные, трудноразличимые оттенки. Застыл в ожидании воздух, оцепенела водная гладь озера. Замершей кажется и далекая, почти растворившаяся в голубом мареве, парусная лодка.
Только причалившие к берегу рыбаки, занимающиеся обычной, повседневной работой, рассеивают это затаенное напряжение.
Живописцев, друзей Куинджи, особенно поразила прибрежная полоса воды, такая прозрачная, что сквозь нее просвечивали - хоть рукой пощупай! - камни.
Такой эффект встречался в русском искусстве впервые. И когда через тринадцать лет, в 1883 году, Судковский, в дни создания «Ладожского озера» работавший рядом с Архипом Ивановичем, решится повторить его в пейзаже «Мертвый штиль» и критик Вагнер объявит его опыт новым словом в живописи, Крамской, Репин, Максимов и Волков опубликуют в «Новом времени» письмо, в котором скажут, что это «новое слово» давно произнесено, и произнесено не Судковским, а Куинджи.
Но подлинный, большой успех принесло Куинджи не «Ладожское озеро», а полотно «На острове Валааме». Полотно, изображающее прославленный красотой остров, негостеприимный, даже мрачный. Стремясь показать характерность северной природы, Куинджи подчеркнул ее суровость; ему, южанину, она должна была особенно бросаться в глаза.
Каменистый, в трещинах берег, озаренный холодным блеском северного солнца; поваленное бурей мертвое дерево; сосна и береза с обломанными ветвями, оголенными и изогнутыми шквальными ударами штормовых осенних и ледяных зимних ветров; гранитные валуны, отбрасывающие сине-лиловые тени,- Куинджи стремится к сдержанной уравновешенности в тоне и цвете, варьирует желтый и коричневый, зеленый и синий, лиловый и серый тона.
Одинокая птица низко скользит над обмелевшей протокой. Ее полет уводит глаз в безмерность северного простора, вбирающего в себя и землю, и воду, и камни. Вдали вырастает мрачная громада леса, такого густого и темного, что он кажется непроходимым. Погруженный в тень, лес этот написан как бы издали, но обобщенность ничуть не противоречит той тщательности, с которой изображены детали первого плана - потрескавшаяся березовая кора, сосновая хвоя, стебли осоки.
Эти детали создают достоверность пейзажа и одновременно определяют его эмоциональную атмосферу, настроение. Рисунок, который подводил живописца в первых работах, теперь послушен ему: сказывается напряженная работа последних лет, натурные зарисовки, заполнившие не один альбом. «Чтобы стать хорошим художником, надо даже спать с альбомом и карандашом. Надо рисовать и рисовать с жизни»,- скажет много лет спустя Куинджи одному начинающему художнику.
далее...
|